Дом никогда не бросает тех, кто взял, и однажды поверил в Дом.
Это прекрасно....)
Ti Amo, Amadeus...)
Ti Amo, Amadeus...)
22.07.2013 в 00:21
Пишет [Mozart]:...
Зарисовка, рискующая перерасти в нечто более масштабное.
Вольная импровизация на тему недавней чудеснейшей игры.
Сальери, все для тебя)))
ЗЫ: продолжение рискует появиться уже на днях)
***
Несколько дней. Дождливых, промозглых. Ничего, совсем не так страшно это ожидание. Все же, дни, а не года. К тому же, все больше и больше людей рады мне. Я вижу улыбки на лицах тех, кто когда-то прятал глаза при встрече со мной. Действительно, сложно не улыбаться чудаку, прогуливающемуся по городу, босиком, по лужам. Одежда вымокла, кружева на вороте и манжетах висят бесформенными тряпками. Наверное, мне должно быть холодно. Но дождь почему-то успокаивает. Шепчет что-то успокаивающее, словно обещает, что в кое-то веке это место для меня станет тем, чем давно должно быть.
Ведь рай у каждого свой, не так ли?
***
Тогда я не думал о рае. Вообще не задумывался ни о чем. Принимал от жизни пинки и подарки. Правда, со временем первого становилось все больше. Среди случайных знакомых - музыкантов или завсегдатаев кабаков, находились настоящие философы. "Вы родились слишком рано, господин Моцарт", говорили они. "Ваш талант может свести Вас в могилу"...
Бред. Слухи. Перешептывания за спиной. Все это толкало меня именно туда, о чем твердило мое окружение. В могилу.
Денег не хватало, заказов на музыку становилось все меньше. Пусть и говорили, что я пишу не ради того, чтоб набить кошелек... но средства были нужны не только мне, но и Констанс. Даже смешно, как я уже тогда разделял свою жизнь и жизнь супруги. И не пытался понять, что нужно ей. Странно, но не чувствовал себя виноватым в таком безразличии, ни тогда, ни сейчас.
Пожалуй, в мою последнюю зиму меня беспокоил только один человек. Человек, который всегда оказывался рядом. И, пусть резко, иногда даже жестко, указывал мне на мои промахи все то время, что мы общались. Господин Антонио Сальери, этот "хитрый итальянец, интриган", оказался одним из немногих, кто не оставил меня, когда бедность и болезнь практически вычеркнули меня из жизни.
Не стоит думать, что я жалуюсь на судьбу, загнавшую меня в такие рамки. Во многом я был виноват сам. Слишком легкомысленный, слишком упрямый и эгоистичный. Я не придавал значения тому, как мои выходки воспринимали окружающие. Это и стало причиной нищеты... возможно. Кому захочется общаться с человеком, пусть и просто для того, чтоб получить какое-либо музыкальное произведение, написанное на заказ, если вместе с беседами о творчестве рискуешь получить немало колкостей? А уж о том, чтоб отдавать такому "вольнодумцу" в ученики ребенка своего и речи не шло! Но все это только мои домыслы. Хотелось бы ошибаться. Ведь его-то, Сальери, мои выходки не отталкивали, хотя с мнением этого человека считался весь свет.
Помню, Антонио приходил ко мне осенними вечерами, когда у меня не было даже теплой одежды, чтоб выйти на улицу. Наши беседы о музыке, придворной жизни, путешествиях. Они были для меня глотком свежего воздуха. Даже тогда, когда я понял, что воздухом этим дышать мне осталось так мало...
Я уговаривал Сальери не тратить время на меня, когда приступы становились сильнее и чаще. Скрывал, как мог, свою боль и обиду от того, что не могу как можно дольше оставаться с ним. Наверное, я был ему нужен тогда, поздней осенью тысяча семьсот девяносто первого года. Нужен даже больше, чем он мне. Господин придворный капельмейстер, кажется, отдыхал во время наших сумбурных бесед в маленькой холодной комнате моего дома. Может, я спасал его от одиночества среди марионеточной толпы придворных, не знаю. Но чувствовал я себя все хуже и не мог позволить Антонио оставаться и дальше рядом со мной. Почти кричал на него, выгонял из своего дома. А он улыбался, печально и как-то обреченно. Видимо, списывал все это на бред, вызванный сильным жаром.
А позже, в начале декабря, моя супруга, видя, как влияют на меня его визиты, сама попыталась закрыть для Сальери мой дом. Как будто его это могло остановить...
Пару дней подряд я обнаруживал на столике записки. Просто листы бумаги с нотами. Коротенькие мелодии, которые вспыхивали в сознании, как солнечные лучи. Антонио все-таки находил возможность напомнить о себе. И тем тяжелее мне было понимать, что уже совсем скоро эти ноты полетят в камин. Ведь читать их будет некому.
Тем вечером мне стало лишь немного лучше. По крайней мере, я мог сидеть, не опасаясь оказаться на полу. Констанс сияла от радости, а я не спешил расстраивать супругу. Чувствовал, наверное, что такое облегчение - последняя вспышка.
Он пришел ко мне. Констанс пустила Сальери, видимо, обрадованная тем, что моя болезнь "отступила". Я слышал невнятное щебетание супруги, ненужные извинения. Но когда на пороге спальни появился Антонио, я увидел по глазам его - он понимает. Мягкий голос, невесомые прикосновения к моим отросшим спутанным волосам. За время болезни я забыл о парике. Да и зачем он трупу? Кажется, в ответ на полу-шутливое замечание Сальери по поводу моего внешнего вида, я что-то похожее и сказал. И впервые за года нашего общения услышал, как голос Сальери сорвался. Он прикрикнул на меня, прося... нет, почти приказывая не шутить на такие темы. А я смотрел и улыбался. Старался запомнить каждую черточку лица, выражение темных глаз. Но безумное желание, не дававшее мне покоя несколько лет, не исполнилось и тогда. Я не позволил себе прикоснуться пальцами к его лицу. Не позволил себе даже невинного поцелуя в щеку. Вольфганг Амадеус Моцарт оказался слишком слаб и противен сам себе. Распухшие за время болезни руки я лишь прятал под одеялом, отводил взгляд. Я не мог разрушить той дружбы и того доверия, что возникло между нами. Идиотом был, чего греха таить.
Антонио ушел далеко за полночь. Эхом в ушах звенел его голос. Проваливаясь в сон, я понимал, что рядом его нет. Только Констанс, стараясь двигаться как можно тише, суетится вокруг меня. Приносит кувшин с водой, на случай, если ночью снова поднимется жар...
Но лихорадка больше не вернулась. Той ночью я умер.
***
Дождь смывает остатки воспоминаний. Как ни странно, даже приятно окунуться снова в прошлое, пусть и такое странное, как собственная смерть. Но тут, в этом городе, лишь отдаленно напоминающем Вену, такие видения-размышления не редкость. И не вижу ничего плохого в том, чтоб в который раз себе самому напомнить - многое осталось позади. Нищета и попытки найти самого себя, нерешительность, удачно скрытая дерзостью. Здесь я могу быть собой. Или нет пока? Хочется быть ребенком, сбросить с себя груз земных дел, забот... чувств?
Я замираю посреди площади. Сейчас нужно побыть одному и улицы пустеют, словно по приказу. Холодный ветер швыряет в лицо крупные капли дождя. Пощечина? Как раз то, чего мне не хватало.
Уже здесь? Так скоро? Впрочем, почему же скоро? Слишком много вопросов, и ни одного мало-мальски подходящего ответа. Запокидываю лицо к ночному небу. Вода смешивается со слезами, радости ли, страха...
- Где ты, Антонио?!
Конечно, мой крик остается без ответа. Пока. Как и мне, ему будет необходимо время привыкнуть...
URL записиЗарисовка, рискующая перерасти в нечто более масштабное.
Вольная импровизация на тему недавней чудеснейшей игры.
Сальери, все для тебя)))
ЗЫ: продолжение рискует появиться уже на днях)
***
Несколько дней. Дождливых, промозглых. Ничего, совсем не так страшно это ожидание. Все же, дни, а не года. К тому же, все больше и больше людей рады мне. Я вижу улыбки на лицах тех, кто когда-то прятал глаза при встрече со мной. Действительно, сложно не улыбаться чудаку, прогуливающемуся по городу, босиком, по лужам. Одежда вымокла, кружева на вороте и манжетах висят бесформенными тряпками. Наверное, мне должно быть холодно. Но дождь почему-то успокаивает. Шепчет что-то успокаивающее, словно обещает, что в кое-то веке это место для меня станет тем, чем давно должно быть.
Ведь рай у каждого свой, не так ли?
***
Тогда я не думал о рае. Вообще не задумывался ни о чем. Принимал от жизни пинки и подарки. Правда, со временем первого становилось все больше. Среди случайных знакомых - музыкантов или завсегдатаев кабаков, находились настоящие философы. "Вы родились слишком рано, господин Моцарт", говорили они. "Ваш талант может свести Вас в могилу"...
Бред. Слухи. Перешептывания за спиной. Все это толкало меня именно туда, о чем твердило мое окружение. В могилу.
Денег не хватало, заказов на музыку становилось все меньше. Пусть и говорили, что я пишу не ради того, чтоб набить кошелек... но средства были нужны не только мне, но и Констанс. Даже смешно, как я уже тогда разделял свою жизнь и жизнь супруги. И не пытался понять, что нужно ей. Странно, но не чувствовал себя виноватым в таком безразличии, ни тогда, ни сейчас.
Пожалуй, в мою последнюю зиму меня беспокоил только один человек. Человек, который всегда оказывался рядом. И, пусть резко, иногда даже жестко, указывал мне на мои промахи все то время, что мы общались. Господин Антонио Сальери, этот "хитрый итальянец, интриган", оказался одним из немногих, кто не оставил меня, когда бедность и болезнь практически вычеркнули меня из жизни.
Не стоит думать, что я жалуюсь на судьбу, загнавшую меня в такие рамки. Во многом я был виноват сам. Слишком легкомысленный, слишком упрямый и эгоистичный. Я не придавал значения тому, как мои выходки воспринимали окружающие. Это и стало причиной нищеты... возможно. Кому захочется общаться с человеком, пусть и просто для того, чтоб получить какое-либо музыкальное произведение, написанное на заказ, если вместе с беседами о творчестве рискуешь получить немало колкостей? А уж о том, чтоб отдавать такому "вольнодумцу" в ученики ребенка своего и речи не шло! Но все это только мои домыслы. Хотелось бы ошибаться. Ведь его-то, Сальери, мои выходки не отталкивали, хотя с мнением этого человека считался весь свет.
Помню, Антонио приходил ко мне осенними вечерами, когда у меня не было даже теплой одежды, чтоб выйти на улицу. Наши беседы о музыке, придворной жизни, путешествиях. Они были для меня глотком свежего воздуха. Даже тогда, когда я понял, что воздухом этим дышать мне осталось так мало...
Я уговаривал Сальери не тратить время на меня, когда приступы становились сильнее и чаще. Скрывал, как мог, свою боль и обиду от того, что не могу как можно дольше оставаться с ним. Наверное, я был ему нужен тогда, поздней осенью тысяча семьсот девяносто первого года. Нужен даже больше, чем он мне. Господин придворный капельмейстер, кажется, отдыхал во время наших сумбурных бесед в маленькой холодной комнате моего дома. Может, я спасал его от одиночества среди марионеточной толпы придворных, не знаю. Но чувствовал я себя все хуже и не мог позволить Антонио оставаться и дальше рядом со мной. Почти кричал на него, выгонял из своего дома. А он улыбался, печально и как-то обреченно. Видимо, списывал все это на бред, вызванный сильным жаром.
А позже, в начале декабря, моя супруга, видя, как влияют на меня его визиты, сама попыталась закрыть для Сальери мой дом. Как будто его это могло остановить...
Пару дней подряд я обнаруживал на столике записки. Просто листы бумаги с нотами. Коротенькие мелодии, которые вспыхивали в сознании, как солнечные лучи. Антонио все-таки находил возможность напомнить о себе. И тем тяжелее мне было понимать, что уже совсем скоро эти ноты полетят в камин. Ведь читать их будет некому.
Тем вечером мне стало лишь немного лучше. По крайней мере, я мог сидеть, не опасаясь оказаться на полу. Констанс сияла от радости, а я не спешил расстраивать супругу. Чувствовал, наверное, что такое облегчение - последняя вспышка.
Он пришел ко мне. Констанс пустила Сальери, видимо, обрадованная тем, что моя болезнь "отступила". Я слышал невнятное щебетание супруги, ненужные извинения. Но когда на пороге спальни появился Антонио, я увидел по глазам его - он понимает. Мягкий голос, невесомые прикосновения к моим отросшим спутанным волосам. За время болезни я забыл о парике. Да и зачем он трупу? Кажется, в ответ на полу-шутливое замечание Сальери по поводу моего внешнего вида, я что-то похожее и сказал. И впервые за года нашего общения услышал, как голос Сальери сорвался. Он прикрикнул на меня, прося... нет, почти приказывая не шутить на такие темы. А я смотрел и улыбался. Старался запомнить каждую черточку лица, выражение темных глаз. Но безумное желание, не дававшее мне покоя несколько лет, не исполнилось и тогда. Я не позволил себе прикоснуться пальцами к его лицу. Не позволил себе даже невинного поцелуя в щеку. Вольфганг Амадеус Моцарт оказался слишком слаб и противен сам себе. Распухшие за время болезни руки я лишь прятал под одеялом, отводил взгляд. Я не мог разрушить той дружбы и того доверия, что возникло между нами. Идиотом был, чего греха таить.
Антонио ушел далеко за полночь. Эхом в ушах звенел его голос. Проваливаясь в сон, я понимал, что рядом его нет. Только Констанс, стараясь двигаться как можно тише, суетится вокруг меня. Приносит кувшин с водой, на случай, если ночью снова поднимется жар...
Но лихорадка больше не вернулась. Той ночью я умер.
***
Дождь смывает остатки воспоминаний. Как ни странно, даже приятно окунуться снова в прошлое, пусть и такое странное, как собственная смерть. Но тут, в этом городе, лишь отдаленно напоминающем Вену, такие видения-размышления не редкость. И не вижу ничего плохого в том, чтоб в который раз себе самому напомнить - многое осталось позади. Нищета и попытки найти самого себя, нерешительность, удачно скрытая дерзостью. Здесь я могу быть собой. Или нет пока? Хочется быть ребенком, сбросить с себя груз земных дел, забот... чувств?
Я замираю посреди площади. Сейчас нужно побыть одному и улицы пустеют, словно по приказу. Холодный ветер швыряет в лицо крупные капли дождя. Пощечина? Как раз то, чего мне не хватало.
Уже здесь? Так скоро? Впрочем, почему же скоро? Слишком много вопросов, и ни одного мало-мальски подходящего ответа. Запокидываю лицо к ночному небу. Вода смешивается со слезами, радости ли, страха...
- Где ты, Антонио?!
Конечно, мой крик остается без ответа. Пока. Как и мне, ему будет необходимо время привыкнуть...
-
-
22.07.2013 в 00:31